Новые стихотворения Н. Языкова

Библиотека для чтения. 1845. Т.72. Литературная летопись, отпечатано в тип. Университетской 1845 г., в  8., стр. 332

В вине издревле пребывала правда: следовательно, там никогда не могло быть поэзии. Правда и поэзия не уживаются вместе. Многие в вине — пунше то же — почерпали вдохновение: к содействию его, говорят, часто прибегал и великий Шиллер; но вино служило здесь только возбудительным средством для воображения. Напившись вином или пуншем, Шиллер не воспевал ни вина, ни пуншу: он писал «Разбойников» или «Орлеанскую Деву». В самом деле, какую поэтическую картину, какой высокий помысел, какую новую истину можно создать из стакана крепкого напитка? — положим даже, из десяти стаканов? Нет под солнцем ничего более прозаического как бутылка, и её содержание, и его действие. Я нахожу, что в страсбургском пироге гораздо больше поэзии, чем в самом лучшем шампанском.
Кулебяка и вино принадлежат к одному разряду предметов в порядке дел человеческих: одно отнюдь не благороднее и не более художественно другого. Кулебяка имеет еще то преимущество, что не производит, как вино, кратковременного сумасшествия в потребителе и отвращение в зрителях. Зачем же никто из наших поэтов не воспевает кулебяки?
Зачем так многие поют одно только вино? Потому ли, что оно их веселит? Но когда они веселы вином, то всем другим это очень скучно; все другие их избегают; все об них сожалеют. В пьяной или, учтивее сказать, разгульной жизни,—да, да, в разгульной: это технический термин, принятый в нашем стихотворстве, — в разгульной жизни кроме отсутствия разума, нравственности и приличия, не примечается ничего особенного: это не поэтическое, не восторженное, но патологическое состояние души, душевная болезнь, которую часто приходится лечить тем же средством, как и другие душевные болезни, ведром холодной воды. В помешательстве, какой бы степени оно ни было, решительно ничего нет для художества: в этом отношении многие из наших поэтов находятся в полном и страшном заблуждении. Обыкновенная жизнь — проза: я согласен: но разгульная жизнь еще хуже: это — дурная проза, скверная, грязная проза. Как же можно перелагать ее в стихи?... Выйдет ли когда-нибудь из этого настоящая поэзия? Разумеется, нет. Воспевая вино и разгульную жизнь, вы не произведете никогда ничего другого, кроме скуки. Еще Сократ доказывал своим современникам, поэтам, живописцам и прочим художникам, что искусство может с успехом заниматься одним только прекрасным, а прекрасное в природе — одно только добропорядочное, honestum. Все последующие века подтвердили эту коренную аксиому.
Я не хочу, чтобы стихотворствующие народы принимали меня за угрюмого ригориста, требующего от них непременно пить одну воду. Всем и каждому, сколько от меня это зависит, я, в качестве критика, позволяю нарезаться один раз в месяц. Несказанная снисходительность моя в этом случае простирается еще далее: я позволяю даже один раз в год сочинить застольную песню в честь вину и разгульной жизни. Но избрать себе бутылку музой, разгульную жизнь постоянным идолом, и терпение трезвых читателей жертвой, вот против этого я торжественно протестую от имени всей изящной словесности. Я в праве не принимать таких стихотворений на разбирательство. Винный погреб не принадлежит ни к какой литературе.
Автор этих «Новых стихотворений», бесспорно, имеет право на звание начальника стихотворной школы, вечно воспевающей бокал и разгулье. Не подумайте, чтобы члены этой школы были какие гуляки: напротив, все, почти все, они — молодые люди благонравные, пресмирные, поутру пьют ромашку, за обедом одну воду; но — что прикажете делать!... натура человеческая неразгадаема, — чем больше пьют ромашки и воды, тем жарче воспевают шипучую влагу Вакха; чем примернее занимаются полезным трудом, тем сильнее шумят про разгулье и кутёж.
Предводитель их, господин Языков, преданный давным давно, как сам говорит, строжайшей диете, сочиняет «Новые стихотворения» перед кувшином мариенбадской воды, и между тем не знает другого предмета для своих умственных упражнений кроме «разгульной жизни»: на каждой решительно странице он так много толкует о попойках и разных добрых винах, что — не бойся я оклеветать порядочного человека — так право бы подумал, что верно у него в погребу нет даже и простого ротвейну. Странная страсть! Но это действительно — страсть, и страсть всей школы. Эти господа гуляют в стихах напропалую, не по внутреннему влечению к предмету, но потому что вообразили, будто «разгульная жизнь», шампанское, бокал, — поэзия. Какое заблуждение!
Раскрываю книгу наудачу. Страница девятая.

Теперь опять закроем книгу. Я хочу еще раскрыть наудачу. Страница семнадцатая.

Перекинем один листок. Страница восемнадцатая

Перекинем два листка. Страница двадцать пятая.

Перекинем три листка. Стихотворение «Малага».

Вино, развивавшее нас... Хорошо развитие. Заглянем на следующую страницу.

Каково остепенение!... после детского шампанского старая и крепкая малага. C’est du progres. Перейдем на следующий листок.

Все — то же! Перейдем опять — на следующий.

Эти стихи.... я где-то читал: кажется, в творениях покойного графа Хвостова?.., Но может быть, я ошибаюсь.

Нет, это скучно: малага да малага! Не хочу более следовать за страницами по порядку. Лучше, сложу книгу, и опять раскрою наудачу. Раз! два! три!.., страница сто десятая. Иоганисберг. А! по крайней мере, это — дело — то есть вино, другое.

Что это здесь следует? Какая-то больная поэма. Какой-то разговор в стихах. Драма, что ли: Скачков, Власьев, Хворов, Дрянский, Пронский, все на веселе в разных градусах. Поэма начинается стихом:

О! Какая благодать: здесь что строчка, то новое вино. И это продолжается страниц сорок. Посмотрим, чем оканчивается эта разгульная драма. Ого! собеседники уже перестали говорить: они поют во все горло —

Где же это писано? За границей, на минеральных водах.
Опять закроем книгу. Раз! два! три— страница двести тридцать девятая.

Это писано в Ницце, когда поэт лечился и перед ним вместо пунша стояла аптечная склянка с микстурой. Охота же настойку ревеню превращать в пунш: будто это — поэзия!
Закроем еще раз книгу: но это уже последний. Раскрываю, по-прежнему, наудачу. Страница двести сорок пятая. «Странный случай. Комната в трактире». Опять какой-то стихотворный разговор. Скачков, Власьев, Хворов.... Ну, уж мы знаем, о чем эти господа разговаривают. Поэма опять пребольшая. Посмотрим, что на конце.

Это можно было предвидеть. В конце первой драмы только подтягивали: в конце второй уже пьют полным ртом. Тоже прогресс!
С позволения вашего, я еще желаю полюбопытствовать, чем оканчивается сама книга: пьют ли там также?... или только подтягивают?... Что это?... О удивление!... тут совсем другое!... тут говорят —

Давно пора! Такой прекрасный стих расточать на такую бессмысленную прозу, какова «разгульная жизнь», на такую чепуху, как вино, право, совестно.
В виду бессмертных памятников итальянского искусства воспевать целые пять лет малагу и «счастливое время» дерптских попоек, даже более чем совестно: непростительно!... Поэзия, самая высокая поэзия окружала поэта на каждом шагу: а он её не видел!... он искал поэзии в нечистой гуще бутылок и кутежа!... искал не по нужде, не для компании, а так — потехи ради — полагая, что для читателей стихов очень интересно слушать о том, как другие пьют или пили, что — это отличие поэтические картины. Книга как-то раскрылась сама собою и я вижу на странице двадцать восьмой описание примерно умеренного и воздержного образа жизни автора: он говорит, что обед его короток; что стол его уставлен здоровой прелестью сельских произведений, что на столе у него вин ни каких нет. Так значит я сказал правду, что воспевание разгулья, вина— только система, школа, только следствие ложного понятие о поэзии. Виноват, конечно, не господин Языков, что у нас пошло в моду прославлять в стихах разгулье и бутылку, до того что рифмованная часть изящной нашей словесности похожа на собрание счетов из винного погреба: другие, еще прежде его, подали несчастный пример. Но он, при помощи своего несомненного таланта, более всех впоследствии отличился на этом неблагодарном поприще, и нынче он глава школы, запевало целого хора. Критика обязана всем своим арсеналом вооружиться против дурного вкуса и дурного тона, распространяемых в русской поэзии этими нового роду Анакреонами, и мы надеемся, что они, приметив наконец скуку, которую наводят, И не заставят критики еще раз повторять им вполне заслуженный упрек.
Что касается до «Новых стихотворений» господина Языкова, то мы думаем, что автору не следовало печатать их ни в каком случае. Хороших стихов — тут много: но кто же нынче не пишет хороших стихов... поэзии же нигде ни следа нет. Самой счастливой страницей всего тома показалась нам первая половина послание к графу В. А. Соллогубу, и мы приведем ее, с условием остановиться на том месте, с которого хороший вкус читателей дальше одобрить не может. Оно приведено до стиха: Осветит мирный наш досуг
Есть тут еще русские сказки в стихах. К чести их должно сказать, что действующие лица не занимаются ни бражничаньем, ни гульбою: но они не умножают поэтической славы автора ни своим содержанием, ни складом.